Мир Политики

ПРАВДА О ПУШКИНЕ 

Иван ЛЕПЕШЕВ, доктор филологических наук, профессор, г. Гродно
Специально для «Аналитической газеты «Секретные исследования» 


Почти все беларуские республиканские газеты 6 июня этого года не преминули отдельными статьями отметить 210-летие со дня рождения А.С. Пушкина. А в 1997 г. президентским Указом № 502 1999 год был объявлен в нашей стране годом Пушкина. Понятно, в других республиках былого Советского Союза (кроме Российской Федерации) таких указов не было и не могло быть. Сразу же, еще задолго до юбилея, стали проводить праздничные мероприятия. Например, в Академии наук наладили научную конференцию, посвященную Пушкину. На страницах газет и журналов печатались соответствующие хвалебные статьи. Будто бы по просьбам трудящихся, вносились разные предложения. Так, член-корреспондент Петровской академии наук и художеств Альберт Багдасаров на страницах «Настаўніцкай газеты» (22.10.1998 г.) предложил присвоить имя Пушкина одному из вузов. И через некоторое время Брестский госуниверситет стал носить это имя. А в Минске поставили памятник Пушкину. Чем же так дорог для нас, беларусов, Пушкин? Всё ли мы знаем о нем? Обо всем ли, связанном с его творчеством, рассказывали нам в школе и сообщали по радио, телевидении, в книгах, газетах, журналах? 


Познакомлю читателей с нетрадиционными мыслями о взглядах поэта, отображенных в его произведениях, затрону кое-что из того, над чем вряд ли задумывались многие из тех, кто проходил Пушкина в средней или высшей школе. 

А на безграничных просторах былого Союза изучать творчество Пушкина начинали с первого класса (в нашей республике при так называемом двуязычии и теперь то же самое). Читались, а то и заучивались наизусть его стихотворные сказки (кстати, интересные и созданные на высоком художественном уровне), затем проходились большие художественные произведения («Дубровский», «Капитанская дочка»), трагедия «Борис Годунов» и роман в стихах «Евгений Онегин». В каждом классе только и повторялось: Пушкин, Пушкин… А еще – многочисленные оперы, балеты, кинофильмы, сделанные по его произведениям. Да еще названия улиц в городах (и в беларуских в том числе), учреждения его имени. В Гродно, например, имя Пушкина имеют улица, кинотеатр, библиотека. Вольно или невольно создавался своеобразный культ Пушкина. 

Если сегодня спросить у школьника или взрослого человека, каких он знает русских писателей, то в ответ в первую очередь услышишь: «Пушкин». Его фамилия, можно сказать, вошла в быт, превратилась из собственной в нарицательную. Пожалуй, каждый слыхал, а то и говорил: «А кто за тебя – Пушкин будет делать?!» Контролер в автобусе на зайца может сказать: «А билет за тебя Пушкин купит?» И в литературе это нашло отражение. В романе И. Пташникова «Мстижи» персонаж говорит: «Не хочешь – Пушкин за тебя не сделает». В пьесе А. Дударева «Излом» читаем: « – Ну что в глаза светишь? – Это ты мне? – Нет, Пушкину». Или в повести Л. Колодежного «Под холодным небом»: « – Что позволяешь себе? – Я? – Не Пушкин же». 

Бесспорно, Пушкин – великий поэт русского народа. Он был уже при жизни признан современниками как автор многочисленных шедевров искусства. Это создатель русского литературного языка и зачинатель новой, реалистичной литературы, большой реформатор. Пушкин для русской культуры, языка и литературы то же самое, что, скажем, Т. Шевченко для украинской, а Я. Купала для беларуской. 

Не жалея эпитетов и метафор, Пушкина называют «вечно живым явлением», «неугасимым светочем духовности», «живой душой народа»… Пишут и о его всемирной известности. Но это вряд ли так. Его хорошо знают в странах СНГ, а в дальнем зарубежье, будем искренними, его очень мало кто знает и читает. Там из русских писателей наибольшей популярностью пользуются Л. Толстой, Ф. Достоевский да А. Солженицын. Как засвидетельствовано в «Белорусской Советской Энциклопедии», Л. Толстой, согласно сведениям ЮНЕСКО, занимает одно из первых мест среди писателей по количеству языков мира, на которые переведены его произведения. Еще и такое сопоставление: полное собрание сочинений Пушкина (Л., 1979) составляет 10 томов, а Толстого – 90 томов. Но тем не менее в той же энциклопедии Л. Толстому отведено 2 страницы, а Пушкину – 4, портрет Пушкина занимает целую страницу (вклейка глубокой печати), а фотокарточка Толстого – паспортного размера (три на четыре). Почти такое же постраничное соотношение и в недавно изданной 18-томной «Белорусской Энциклопедии»: Толстому отведено 3 колонки, Пушкину – 6. Действует всё тот же культ Пушкина. 

Один из персонажей повести В. Быкова «Обелиск» говорит, что теперь «любой студент или даже старшеклассник, только заведи с ним разговор о Толстом или Достоевском, сразу тебе выпалит все их погрешности, ошибки и ограничения». В учебниках по русской литературе для средней и высшей школы Лев Толстой дается как писатель, всё творчество которого «в кричащих противоречиях». С одной стороны, это гениальный художник и мыслитель, «глыба», «матёрый человечище», а с другой – «помещик, юродствующий во Христе», «истеричный хлюпик», который говорит: «я не кушаю больше мяса и питаюсь теперь рисовыми котлетками». Разные погрешности и заблуждения выискиваются и в творчестве Достоевского, Тургенева, Есенина и других. И только Пушкин как бы пользуется иммунитетом неприкосновенности и сияет, как солнышко. А между тем в его творчестве есть немало действительных погрешностей, которые стараются не замечать или стыдливо обходят. А может, и для тех, кто пишет о Пушкине, это совсем не погрешности, а идеология. 

О Пушкине написаны десятки книг, сотни статей. Но никто ни слова не говорит о его непоколебимых великорусских имперских убеждениях. 

Исключение составляет разве только один труд. Его автор Г.П. Федотов (1886-1951) – выдающийся российский историк, философ культуры. В 1925 г. он эмигрировал из Советского Союза, вел преподавательскую деятельность в Париже, потом в США. В 1947 г. опубликовал в зарубежном русском издании эссе «Судьба империй», перепечатанное не так давно московским журналом «Знамя» (1992, № 3-4). Автор характеризует империю как государство, экспансией вышедшее за национальные, этнические границы, убедительно обосновывает неизбежность распада СССР – последней мировой империи. Есть там и такие поразительные предсказания о судьбе России после развала империи: она «утратит донецкий уголь, бакинскую нефть… Великороссия, да еще с придачей Белоруссии (вероятно) и Сибири (еще надолго) всё еще представляет огромное тело, с огромным населением…». Пушкина автор называет «последним певцом Империи», который искренне верил, что скоро все народы России, в том числе и недавно захваченные («и финн, и ныне дикий тунгус, и друг степей калмык»), «будут читать Пушкина по-русски (так понимался «Памятник»), а все этнографические пережитки сделаются достоянием музеев и специальных журналов». 

В уже цитированном стихотворении «Памятник» есть слова поэта о том, что он в свой «жестокий век восславил Свободу». Но какую свободу? Свободу для кого? Поэт и знать не хочет, что не может нация быть свободной, если она порабощает другие нации. А ведь при жизни Пушкина были завоеваны Финляндия, Бессарабия, Грузия, Армения, Азербайджан, многие народы Кавказа. 

Поэт нисколько не сомневался, что русские выполняют великую миссию, цивилизируя туземцев – захваченные «дикие» или «полудикие» народы. Он был хорошо знаком с П. Пестелем и разделял высказанные на страницах «Русской Правды» взгляды насчет того, что обрусение всех инородных племен будет содействовать «возведению России на высшую степень процветания, величия и могущества» и что «на целом просторе российской державы» должен быть «один только язык русский». 

Есть у Пушкина и высказывания о языке. Вдумаемся, как он с шовинистической проповедью своей национальной исключительности говорит о несравнимом величии русского языка. Он, мол, «как материал словесности, имеет неоспоримое превосходство перед всеми европейскими». Конечно, каждый цыган свою кобылу хвалит. Но разве можно так унижать другие языки и необоснованно возвеличивать свой? Ни у Гете, ни у Байрона и ни у какого иного писателя язык не повернулся бы сказать такое. Все развитые литературные языки одинаково богаты и одинаково равны, и нет и не может быть среди них «равнейшего». Наш литератор, журналист, учитель, целиком солидарен с Францишком Богушевичем, который писал, что беларуский язык «такой же людский и панский, как и французский, или немецкий, или какой иной». 

Да, впрочем, такое чрезмерное, но целенаправленное прославление «великого, могучего, правдивого и свободного русского языка» началось не с Пушкина. Один из его предшественников, Ломоносов, высказывался, кажется, не хуже: «Карл Пятый, римский император, говаривал, что ишпанским языком с Богом, французским с друзьями, немецким с неприятелем, итальянским с женским полом говорить прилично. Но если бы он российскому языку был искусен, то, конечно, к тому присовокупил бы, что им со всеми оными говорить пристойно, ибо нашел бы в нем великолепие ишпанского, живость французского, крепость немецкого, нежность итальянского, сверх того богатую и сильную в изображениях краткость греческого и латинского языков». 

Часто цитируют строки из пушкинского стихотворения «Он между нами жил», где говорится «о временах грядущих, когда народы, распри позабыв, в великую семью соединятся». Но, понятно же, имеется в виду семья со старшим братом во главе, под эгидой русских. В апологетическо-имперском стихотворении «Клеветникам России» автор хоть и задает вопросы, но они риторические, не требуют ответа: «Славянские ль ручьи сольются в русском море? Оно ль иссякнет? Вот вопрос». Ох, как и сегодня мечтают многие из «славянских соборов» о слиянии славянских ручейков в русском море да настойчиво вбивают нам в голову придуманную тысячелетнюю общность истории, культуры, языка у русских и беларусов, навязывают нам чужой язык, чужую историю, чужих героев, заменяют прежний интернационализм интерславизмом. 

Пушкин с гонором рисует великодержавный образ своей необъятной страны-империи, распростершейся «от Перми до Тавриды, от финских скал до пламенной Колхиды, от потрясенного Кремля до стен недвижного Китая». Кавказские еще не захваченные громады гор – это «гнездо разбойничьих племен, черкесской вольности ограда». В поэме «Кавказский пленник» видим прославление завоевателя: «Тебя я воспою, герой, о Котляревский, бич Кавказа! Куда б ни мчался ты грозой, твой ход, как черная зараза, губил, ничтожил племена…» И угрозы: «Всё русскому мечу подвластно», «На негодующий Кавказ поднялся наш орел двуглавый». И еще: «Поникни снежною главою, смирись, Кавказ: идет Ермолов!» Кстати, последние строки о Ермолове затронули В. Маяковского, который определенное время был сторонником призыва «сбросить Пушкина с корабля современности» и в этой связи отметил (Полн. собр. соч., т.12, 1958, с. 435): «Как же на Кавказ передать такие строчки, которые восхваляли русского генерала, поработителя Грузии, во имя существования единой, неделимой России? Или возьмите, например, в «Мазепе» у Пушкина – где Мазепу берут за усы». 

В поэме «Медный всадник» «последний певец Империи» оправдывает захватническую политику царя. На только что завоеванных землях Финского залива стоит Петр Первый и думает: «Отсель грозить мы будем шведу, здесь будет город заложен назло надменному соседу. Природой здесь нам суждено в Европу прорубить окно, ногою твердой стать при море». Строка «в Европу прорубить окно» после стала крылатым выражением, начала употребляться со значением «установить деловые и культурные связи с европейскими странами» – вопреки его действительному смыслу, связанному с агрессией («грозить мы будем шведу», «ногою твердой стать при море»). 

Между прочим, это выражение сатирически переосмысливается в пьесе Я. Купалы «Тутэйшыя». Восточный ученый спрашивает у Янки Здольника, не собираются ли беларусы приобрести себе море, «прорубить куда-либо окошко – в Европу или Азию». Янка отвечает: «Нам и без моря, пане ученый, хватает где топиться, как повеет заразой через восточные или западные окошки». Следом «учёные» записывают, что про расширение своих границ, про Дарданеллы, Индийские моря и какие-либо окошки беларусы не думают и думать не желают. Здесь возвращается этому выражению его первоначальный, в народном понимании, смысл, связанный с захватом чужих земель. Именно такое же понимание выражения отразилось и в известной юмореске о царе Петре Первом и князе Меньшикове. Царь говорит: «Здесь нам природой суждено в Европу прорубить окно! А может, еще и в Азию прорубим!» А князь: «На два окна занавесочек не хватит!» (Из истории, однако, известно, что хватило…). 

Упомянутый ранее популярный представитель декабристского движения П. Пестель решительно выступал за то, чтобы беларусов и малоросов (украинцев) «за подлинных русских считать и от этих последних никакими названиями не отделять». Эти же мысли разделял и Пушкин. О беларусах он писал: «Народ, издревле нам родной». «Ну что поделаешь, был Пушкин державником, имперщиком», – так комментирует эти пушкинские слова С. Букчин (Свабода. 14.10.1997 г.). Это же пушкинское определение беларусов впоследствии неоднократно использовали сторонники «западнорусизма» с их фантастической концепцией о трех племенах единого русского народа – великорусов, малоросов и беларусов. 

Отношение Пушкина к украинцам хорошо выявляется при чтении поэмы «Полтава». Мазепа, этот, как писал профессор В. Антонович, «очень искренний и горячий патриот Украины, всегда заботившийся о полной независимости своего края», показан в поэме как «изменник русского царя», «злодей», «Иуда». С убежденностью Пушкин пишет, что «забыт Мазепа с давних пор; лишь в торжествующей святыне раз в год анафемой доныне, грозя, гремит о нем собор». Но сегодня в Украине никто не считает Мазепу предателем, там отдают ему должное – в памятниках, в названиях улиц, в изображениях на гривнах и т.д. 


«РУКУ ПРАВУЮ ПОТЕШИТЬ…» 

Во многих иных произведениях Пушкина, не названых выше, можно невооруженным глазом видеть ту же незыблемость его имперских убеждений, неприемлемых для человека с не «совковым» мышлением. Не будем забывать, что свой жизненный путь поэт закончил в пожалованном ему царем еще в 1833 г. придворном звании «камер-юнкера Его Императорского Величества». Кажется, после Пушкина никто из писателей не имел придворных званий. 

В монографиях, статьях, учебниках утверждается, что пушкинское творчество «содействует укреплению дружбы между народами нашей великой страны». А читая произведения писателя, натыкаешься на его высокомерное, пренебрежительное отношение к татарам, башкирам, черкесам и др. 

Устами своего положительного героя из повести «Капитанская дочка» писатель говорит, что недавно присоединенная к империи огромная и богатая Оренбургская губерния «обитаема была множеством полудиких народов» и что их «ежеминутное возмущение», «легкомыслие и жестокость требовали со стороны правительства беспрерывного надзора для удержания их в подчинении». 

И сегодня в наших школах, в 4 классе, изучается «Сказка о мертвой царевне и семи богатырях». Она помещена в учебнике-хрестоматии, подготовленной беларускими авторами (Т. Мушинская и др.) и изданной в Минске. Перед текстом произведения говорится, что в пушкинских сказках привлекает не только фабула, но прежде всего «моральное содержание». Напомним, каково же здесь «моральное содержание». 

Молодая, красивая царевна, осужденная на смерть злой царицей-мачехой, чудом спасается. Долго побродив в лесу, она заходит в терем. Хозяев дома нет, но царевна поняла, что «тут люди добрые живут». Через какое-то время и они являются – «семь богатырей, семь румяных усачей». Ведут они себя в высшей степени интеллигентно, по-джентльменски и вызывают уважение у читателя. Но посмотрим, чем они занимаются. Поэт как бы между прочим рассказывает про их постоянное занятие: «Перед утренней зарею братья дружною семьею выезжают погулять, серых уток пострелять, руку правую потешить, сорочина в поле спешить, иль башку с широких плеч у татарина отсечь, или вытравить из леса пятигорского черкеса». 

Мороз по коже пробирает от этих строк, от этой потехи правой руки. Хоро-о-шее занятие у этих «добрых людей». И «моральное содержание» сказки тоже, ничего не скажешь, «хорошенькое». Никак не укладываются в эту мораль отсеченная у татарина «башка с широких плеч», убитые сорочин и черкес. 

Может, в учебнике под текстом сказки есть какое-либо осуждение разбоя? Нет. Есть только вопросы для учеников: «Кто из героев особенно понравился? Кто вызвал у вас иные чувства? Какие именно? Как богатыри относились к царевне? Почему?» И всё. Комментарии, как говорится, излишние. 

В поэме «Полтава» хоть и сказано, что «Украйна глухо волновалась, давно в ней искра загоралась», поэт всё время на стороне царя Петра Первого. И не осуждает его даже за такой дикий поступок. Однажды, еще задолго до Полтавской битвы, гетман Украины Мазепа пировал с царем в его ставке и «слово смелое сказал». Суровый царь при многочисленных гостях с угрозой схватил Мазепу за седые усы. Перенесясь в нынешнее время, нетрудно представить, какой был бы всемирный резонанс и соответствующая реакция, если бы, скажем, Ельцин или Путин на виду у людей схватил за усы какого-либо губернатора или, не дай бог, своего соседа-президента. 

На территории Европы, кроме славян (русские, украинцы, беларусы, поляки, чехи, словаки, лужичане, сербы, хорваты, словенцы, болгары, македонцы), живут еще две большие группы родственных народов. Одна из них – германская (англичане, немцы, голландцы, шведы, датчане, норвежцы, исландцы). Другая – романская группа (французы, итальянцы, испанцы, португальцы, румыны, молдаване). Но никто не слыхал, чтобы какой-либо английский государственный деятель или писатель боролся за объединение всех германских народов в один союз. Более того, Англия и Германия как в первой, так и во второй мировой войне были не союзниками, а противниками. Так же никогда не стремились и не стремятся к объединению французы с испанцами, итальянцами и другими романскими народами. А вот там, где в моде теории панславизма, – там государственные деятели только и мечтают о союзе, федерации или конфедерации, там и мастер изящной словесности думает о времени, когда ж «славянские ручьи сольются в русском море». (Русские не являются славянами, а только славяноязычные финно-угры и тюрки; в основе великодержавия России лежит не идея панславизма, а идея Великой Орды, прячущаяся за панславизм. – Прим. Ред.) 

Лет десять назад в журнале «Неман» увидели свет воспоминания Ивана Носовича (1788-1877) – известного лексикографа и фольклориста, автора первого «Словаря белорусского языка», «Сборника белорусских пословиц», ряда других значительных трудов. Есть в этих «Воспоминаниях моей жизни» и такой эпизод. 

В 1839 году Носович, преподавая русскую словесность в Свентянском училище, однажды был очень потрясен. Все ученики его класса категорически отказались заучивать наизусть стихотворение Пушкина «Клеветникам России». Так повторялось три дня подряд. Наконец, учитель понял, в чем дело. «– Скажите честно, эти стихи противоречат вашему патриотизму? Так ли? – Так, господин учитель! – крикнули все». 

Вот какие были тогда ученики! «Не то, что нынешее племя», как писал Лермонтов по иному случаю. 

Через четверть столетия Муравьев-Вешатель, беспощадный душитель повстанцев Калиновского, сказал: «Что не смог сделать русский штык, доделает русская школа». Он, как говорится в «Очерках истории Беларуси», почти целиком заменил местных учителей и чиновников выходцами из центральных российских губерний, привлекши повышением окладов и перспективой быстрой карьеры. 

Такое воспитание тянулось много-много десятилетий. И как результат этого – почти каждый сегодняшний школьник или студент заучивает всё, что скажут, принимает за чистую монету всё напечатанное или показанное по телевизору. Что ни подносят, то и ест. 


«ОН ДЕСПОТА ВОСПЕЛ ПОДКУПЛЕННЫМ ПЕРОМ…» 

Это слова Адама Мицкевича, которыми он оценивает деятельность Пушкина в последнее десятилетие его жизненного пути. Мицкевич хорошо знал Пушкина и в течение четырех лет находился с ним в дружеских отношениях. 

Сначала – коротко о Мицкевиче. Его резонно считают не только гением поэзии, писателем мирового значения, но и борцом польской и европейской демократии. Будучи студентом Виленского университета, он стал одним из организаторов тайных товариществ патриотической молодежи филоматов и филаретов. После окончания университета четыре года учительствовал в Ковне, продолжал общественную деятельность. Во многих романтических произведениях Мицкевича его молодые современники искали и находили то, что соответствовало их патриотическим стремлениям и великой цели – освободить Польшу от иноземного угнетения. 

В октябре 1823 г. царские власти арестовали Мицкевича и его товарищей из филоматско-филаретских организаций, а через год сослали «во внутренние губернии Российской империи». Живя в Одессе, Москве, Петербурге, поэт сблизился с будущими декабристами Рылеевым и Бестужевым, познакомился со многими русскими писателями, создал много новых произведений. Ссылка тянулась четыре с половиной года. В мае 1829 г. поэт получил разрешение на выезд из России. Как только узнал он, что ноябрьской ночью 1830 г. в Варшаве вспыхнуло восстание, желание быть вместе с повстанцами охватило поэта. Он выезжает из Рима и через Францию и Германию следит за их героической, но неравной борьбой, пробиться же к своим не рискнул. 

После Мицкевич почти всё время живет в Париже. А мысли поэта – в родном обескровленном крае, где одни погибли в боях, а других царские власти вывезли на каторгу или в ссылку. Там, в Париже, Мицкевич был душой польской эмиграции, особенно ее левого крыла. Некоторое время он читал курс лекций по славянским литературам, редактировал интернациональную газету. В 1848 г. он организовал польский легион на поддержку борцов за свободу Италии. 

С Пушкиным он познакомился осенью 1826 г. В поэме «Дзяды» («Отрывок части 3-й») вспоминается, как в дождливую петербургскую ночь, «укрывшись под одним плащом», стояли они около памятника Петру Великому и, хотя впервые встретились только несколько дней назад, «речь вели, как с братом брат». Один из них – «гонимый царским произволом, сын Запада, безвестный был пришелец». «Другой был русский, вольности певец, будивший Север пламенным глаголом». Кстати, в этом же «Отрывке…» Мицкевич совсем иначе относится к Петру Первому, чем Пушкин в «Медном всаднике» и других произведениях. Не восхищается им и не восхваляет его, а показывает, как царь «в пределы чуждые проник, где жил чухонец, где царило море» и «заложил империи оплот, себе столицу, но не город людям», как «вогнать велел он в недра плавунов сто тысяч бревен – целый лес дубовый, втоптал тела ста тысяч мужиков, и стала кровь столицы той основой», «затем в воза, в подводы, в корабли он впряг другие тысячи и сотни». 

Мицкевич писал, что знал Пушкина «весьма близко и в течение довольно продолжительного времени, наблюдал в нем характер слишком впечатлительный, а порою легкий, но всегда искренний, благородный и откровенный». И еще: «Слушая его рассуждения об иностранной или внутренней политике его страны, можно было принять его за человека, поседевшего в трудах на общественном поприще и ежедневно читающего отчеты всех парламентов». 

Как отметил один из современников Пушкина, «по образованности, по многосторонней учености Мицкевича Пушкин не мог сравнить себя с ним» (Вер., с.40). (Здесь и далее в круглых скобках даются ссылки на книгу В.В. Вересаева (1867-1945) «Пушкин в жизни: систематический свод подлинных свидетельств современников», впервые изданную в 1925 г. и переизданную в 1987 г.) Сам Пушкин был в необыкновенном восхищении от Мицкевича и однажды сказал: «Недавно Жуковский говорит мне: знаешь ли, брат, ведь он заткнет тебя за пояс. – Ты не так говоришь, – отвечал я, – он уже заткнул меня» (Вер., с. 98). Особенно восторгался Пушкин исключительной способностью Мицкевича импровизировать. На одной из таких импровизаций, как пишет А. Одынец, «Пушкин сорвался с места и, ероша волосы, почти бегая по зале, воскликнул: «Какой гений! Какое священное пламя! Что я подле него?» (Вер., с. 98).