Мир Политики

8 августа, убили, и его тело лежит во дворе их дома. С большими трудностями она с сыном пробралась в Нижнее Ачавети, уже начавшее разлагаться тело брата пришлось захоронить прямо во дворе разграбленного, разрушенного отцовского дома, да еще под прицельным снайперским огнем.

Она позвонила мне тогда, чтобы поблагодарить за сочувственное отношение к тем ее соотечественникам, которые оказались без вины виноватыми, сверх всякой меры заплатили по счетам политических авантюристов, лишились родной земли, дома, всего нажитого многолетним честным трудом. И еще она спрашивала совета: как добиться того, чтобы брата перезахоронить по-человечески, по-христиански, на их семейном кладбище на окраине села, в котором ее род жил с незапамятных времен.

В течение года мы перезванивались, и в этот мой приезд наконец встретились. На меня нашло какое-то затмение, я не позвонил ей сразу по приезде во Владикавказ, и сообразил, что забыл позвонить, уже подъезжая к Цхинвали. Но она вызвалась сама приехать в Южную Осетию, попросив лишь дождаться ее там. Мы встретились где-то на обочине Транскавказской магистрали, она отпустила такси, на котором приехала, и мы отправились в ее родное Нижнее Ачавети. Теперь уже, наверное, правильно будет говорить «бывшее Нижнее Ачавети», потому что в грузинских селах Южной Осетии не осталось ни одного указателя со старыми названиями, и скоро, надо ожидать, появятся новые – с новыми именами сел.

Тяжелое это зрелище, я вам скажу: человек, идущий на пепелище дома, в котором он родился и провел детство и юность. Нет нужды добавлять, что Манана – мужественная женщина, это и так очевидно из моего рассказа, но и она не могла сдержать волнения… Какого волнения! Почти что транса, в который она впала, ступив на околицу родного села и идя от одного разрушенного дома к другому, пробираясь между уже проржавевшими остовами «Икарусов» и еще каких-то искореженных машин поменьше, обломками труб… Почти что шатаясь, она шла, показывая по пути: вот там, на горе, стояла школа, в которую она ходила; а вон на том холме, по преданию, захоронена первая грузинская царица Тамар… Ее муж, между прочим, был осетин, и с тех пор в жилах грузинских царей всегда текла часть осетинской крови.

А я в это время думал, что вот мы идем по этой разоренной, умершей деревне, в которой живой осталась только неубиваемая природа – яблони, груши, айва, клонящиеся под грузом своих поспевших плодов, – идем, связанные общей целью и общими поисками, похожие на персонажей какого-то нового, еще не снятого «Сталкера»: грузинка Манана, мой друг, осетин Аслан, и я, русский, – и это тоже символ, ничуть не менее значимый, чем царица Тамар с ее осетинским мужем…

Манана заблудилась, нервничала, пеняла на себя – как же так, не может найти дорогу к родному дому, по которой ходила первые 22 года жизни… А я про себя подумал: да как же ее можно найти, что осталось от той дороги? Какая-то полная ей противоположность, только окопов и воронок от бомб не хватает. Когда мы наконец пришли, я увидел, что от дома сохранилась лишь груда камней. Совершенно не отличимая от груды камней, в которую был превращен соседний дом. В том, соседнем доме, не преминула добавить Манана, жили осетины, которые тоже вынуждены были бежать. Правда, в Россию, а не в Грузию. И в другом соседнем доме – тоже жили осетины.

В общем, от всего этого семейного очага «в живых» остались только две огромные яблони. Когда Манана и ее сестра были совсем маленькими, отец им дал по веточке и сказал: «Посадите, и посмотрим, чья выше вырастет!»

Оба дерева за четыре с лишним десятилетия вымахали так, что определить сегодня, какое выше, уже и не представляется возможным. Да и зачем? Все – в прошлом, все мертво. Только деревья живы – с них кому-то еще не раз предстоит снять не им выращенный богатый урожай.

…Войдя в уже заросший бурьяном двор, Манана наклоняется к воткнутому в землю, едва приметному крестику, сделанному из двух перевязанных черной лентой прутиков. Здесь захоронен брат. Ставить на этом месте какое-нибудь более основательное надгробие не только бессмысленно, но и рискованно: унесут, и еще могилу разорят. Манана вспоминает, что когда год назад они с сыном пробрались в село, чтобы захоронить тело брата, то ворота на входе к ним во двор еще были целы. Сын поехал в Цхинвали за гробом, к воротам пришпилил записку: «Люди добрые, по-братски прошу: не трогайте эти ворота еще несколько часов, до похорон, вечером сможете забрать!» Когда вернулся, ворот уже не было…

Еще, без всякой злобы, она рассказывает, как ее владикавказский сосед, милиционер-гаишник, недавно, напившись, пришел к ней и признался: «А ты знаешь, что это я твое село сжег?» Она ему в ответ: «Зачем, Олег? Ты бы попросил, я бы разрешила тебе жить в моем доме…»

Не знаю, поставила ли такая реакция гаишника-погромщика Олега в тупик. Но, наверное, все-таки в нем идет какой-то «процесс», раз он заявился к Манане с таким признанием.

Манана, как какая-то грузинская Антигона, все одержима идеей перезахоронить прах брата на семейном кладбище, за околицей. Только об этом и говорит, присев над его могилой, поправляя ленточку на кресте из прутиков, подливая свежей воды в стоящие у изножья этого крестика несколько стаканов и пластиковых бутылок. И еще, словно в оправдание, – о том, что их отец прошел всю Великую Отечественную, был организатором комсомольской ячейки в этом селе. Ее невестка – напомню, осетинка – жена, теперь уже вдова Нодара, преподавала в сельской школе русский язык.

Манана – вовсе не для того, чтобы мне «подыграть», а совершенно искренне – клянет безумца Гамсахурдиа, первым провозгласившего бандитский лозунг «Грузия – для грузин» и обрекшего тем самым небольшую многонациональную страну на распад и раскол. Она ругает «сумасшедшего» Саакашвили, затеявшего эту авантюру, в результате которой у него самого не упало с головы ни единого волоса, а вот Нодар свою голову сложил ни за что ни про что во дворе родного дома. И дом погиб. Правда, из рассказа Мананы я почерпываю и то, что ее невестка-осетинка получила в Грузии четырехкомнатную квартиру, единовременно 10 тысяч долларов компенсации за потерю кормильца и хорошую работу. Конечно, это политический жест – другие грузинские беженцы, еще начала 90-х, до сих пор живут в общежитиях и гостиницах. Но что-то я не слышал о таких жестах правительства Кокойты в отношении осетин, потерявших кормильцев и кров в августе прошлого года.

Наивная Манана спрашивает у меня, можно ли подать в суд и попытаться через суд вернуть хотя бы землю. Тем более, что она – российская гражданка. Надо попробовать, говорю я, ведь в местных кадастровых и прочих книгах зафиксированы их права собственности. Не тут-то было: оказывается, все архивы грузинских деревень, все реестры, все книги записей актов гражданского состояния сгорели в августовском прошлогоднем огне. Такой вот был «точечный» пожар. И нет и не будет на него Воланда, который извлек бы из воздуха «домовую книгу застройщика» и восстановил в ней справедливость и правду.

Напоследок Аслан, большой любитель философии и немного мистик, подбирает какой-то круглый небольшой камень из развалин дома Мананы и отдает ей, чтобы она его сохранила на память. По-моему, от этого дара она вообще едва не лишается чувств, но не подает виду и принимает его. Мы уходим. Я замечаю, что на единственном сохранившемся обломке стены дома тоже уже выведено смердящее: «ЗАНЯТО». Простите, но мне действительно кажется, что это слово намалевано не краской из баллончика, а дерьмом.

Страна Цхинвалия

Приехав в Цхинвали, мы первым делом направляемся в Еврейский квартал. Так называемый Еврейский, потому что евреев в Цхинвали давно не осталось, большая часть выехала еще в 1970-80-е, оставшиеся – в начале 90-х. Когда-то это была могучая община, достаточно сказать, что к концу девятнадцатого века в Цхинвали было шесть синагог. В начале двадцатого века евреев в Цхинвали было больше, чем какой бы то ни было другой нации, – больше, чем грузин, и в четыре раза больше, чем осетин. Советская власть, конечно, с этими «еврейскими штучками» покончила, закрыв пять синагог из шести. Последний раввин держался до предела, уехал из Цхинвали в 1995 году. Цхинвальские евреи были своеобразные – на идише не говорили, только по-грузински. Как, между прочим, и южные осетины грузинским владеют едва ли не лучше, чем осетинским, и даже говоря между собой, часто предпочитают грузинский.

Напомню читателю, что Еврейский квартал больше всего пострадал в августе прошлого года. От него грузинские системы залпового огня советского производства почти что не оставили камня на камне, как российские танки – от грузинских деревень. И как в тех деревнях устояла лишь церковка, так здесь – старинная, единственная оставшаяся в городе синагога. С той только разницей, что церковку пощадили, а синагога просто оказалась «Граду» «не по зубам». То есть покорежили ее изрядно, но в груду камней превратить не смогли.

Как год назад Еврейский квартал поражал воображение степенью варварских разрушений, словно военные действия здесь шли не несколько дней, а несколько месяцев, как в Сталинграде, так и сегодня он поражает – ровно тем же. Ничего за год не сделано и не восстановлено. Вырыт один-единственный котлован, как раз напротив синагоги. Начали его рыть, по свидетельству местных жителей, два месяца назад. До этого, то есть в течение 10 месяцев после того, как война была окончена и выброшен лозунг «Все силы на восстановление Южной Осетии!» вообще никаких признаков строительства в окрестностях не было. Куда зарыты российские миллиарды? Ведь с этого квартала восстановление города нужно было начинать – здесь сотни людей остались без крыши над головой, я их встречал в прошлом году сидящими на развалинах их домов, на битых кирпичах пеленающими детей, здесь же, чуть ли не на кострах, готовящими пищу, ночующими под звездным небом. 

Все так и осталось. Только людей стало меньше. Зимовать в таких условиях все же было непросто даже для привычных к лишениям местных жителей. Кого-то, как мне рассказали оставшиеся, приютили здешние родственники, кто-то перебрался в палаточный городок, кто-то уехал в Россию. Нового жилья власти пока не построили никому. О микрорайоне с разноцветными крышами на окраине Тамарашени мои собеседники в Еврейском квартале слыхом не слыхивали – он явно не про них. Да что там не построено ни одного нового дома – ни одного дома власть не помогла людям отремонтировать, все делают своими руками, на свои средства, из каких-то подручных материалов латают бреши в стенах и крышах. Материальная помощь – мизерная: одна из моих собеседниц на семью из четырех человек, на ремонт сильно пострадавшего во время обстрела дома как-то раз получила 50 тысяч рублей, на том, как говорится, и заговелись.

А люди здесь живут замечательные. Сперва немного стесняются, со смущенной улыбкой глядят на фотокамеру, но тут же осваиваются, зовут в дом – главным образом, показать следы прошлогоднего разгрома, угощают кофе. При виде местных детей я вспоминаю Юрия Олешу: «подошла цыганская девочка величиной с веник». Они, действительно, похожи на цыганят: худенькие, чумазые, неухоженные, в цыпках, с огромными, в пол-лица, глазами.

Григорьич, задрав майку, показывает мне свежие шрамы от недавней операции – ради нее он ездил в Ростов, естественно, на свои кровные, местная администрация не дала ни копейки. Григорьич проводит меня в подвал своего дома, который во время обстрела и бомбардировки приютил и спас пятнадцать человек. Чудесным спасением, по мнению Григорьича, все они обязаны Господу Богу и его, то есть не Господа, а Григорьича, домашнему вину. Когда снаряды рвались совсем близко, Григорьич подносил к дверному косяку чарку с вином и просил Бога, чтобы он их уберег. После очередного избавления чарку, естественно, осушал. Обстрел был интенсивный, многочасовой, выпить пришлось немало, пока наконец грузинские системы залпового огня не были полностью подавлены, а грузинские наемники – выбиты из квартала. Но Григорьич, я смотрю, человек и к житейским испытаниям, и к вину привычный. Тем более, что вино замечательное: Григорьич предоставляет мне возможность в этом убедиться.

– Чего же вы за эту власть, которая вам ни копейкой, ни кирпичиком не помогла, проголосовали? – немного заплетающимся языком спрашиваю я у Григорьича, имея в виду прошедшие в конце мая парламентские выборы, на которых была зафиксирована 80-процентная явка (это при том-то, что неизвестно, сколько сегодня в республике осталось проживать человек) и сокрушительная победа пропрезидентской партии «Единство» («Единой Осетией» Кокойты, видимо, называть свою партию не решился: звучало бы двусмысленно).

– Это кто за них голосовал? – немного даже обижается Григорьич. – Я не голосовал. Из наших, из квартала, тоже никто не голосовал. Они сами за себя проголосовали, в рот им компот!

Обратите внимание, как деликатно: «в рот им компот»! Не вульгарно, не грубо, без мата. Но, с другой стороны, вином своим замечательным Григорьич не собирается, даже на словах, потчевать этих малых, носящихся по его земле на «Лексусах» с одинаковыми номерами и собирающих щедрый урожай с его беды.

После Еврейского квартала мы объезжаем остальной город и почти всюду видим ту же самую картину, что и год назад. Даже там, где достаточно было косметического, но необходимого ремонта – заменить оконные рамы, а то и просто вставить стекла, – и этого не сделано. Там же, где строительные работы ни шатко ни валко, но все-таки идут, бросается в глаза, что на всех объектах работают почти исключительно гастарбайтеры (их разрез глаз с осетинским не спутаешь). А почему? Местное население, что, полностью обеспечено работой где-нибудь на высокотехнологичных цхинвальских производствах? Да что-то сомневаюсь, глядя на слоняющихся по улице местных жителей разных возрастов. Разгадка простая: гастарбайтерам платить надо меньше. А можно и вовсе не платить.

На этом бережно сохраненном фоне военной разрухи чистенькими пятнышками выделяются: две школы, больница, поликлиника, аптека. Да-да, я знаю, помню по прошлому году, это объекты, которыми занималось МЧС. Оно свои обязательства выполнило. 

А остальное – зияющие пробоины в стенах домов, черная от сажи и копоти штукатурка. Даже надписи на стенах – прошлогодние: «Саакашвили – сволочь!» Так-то оно, возможно, и так, не стану спорить. Но, кажется, не только он. Пора бы обновить.

Руки прочь от нашей школы!

От Цхинвали до Беслана – дорога прямая и короткая. Не только в буквальном, географическом смысле слова.

Вернувшись из «Страны Цхинвалии» в Северную Осетию, уже в день отлета в Москву, я, конечно, снова с утра иду в школу номер один. Бесланские матери исправно несут свою вахту. Рита Сидакова просит меня сделать запись в памятной книге. Старая вчера как раз закончилась, исписана последняя страница, выложили новую, но люди, видимо, стесняются, никто не решается ее «обновить». Я делаю довольно пространную запись. Сажусь в сторонке, на одну из этих лавочек из физзала, наблюдаю. Люди подходят, читают, но никто так и не берется за карандаш. Я думаю: может быть, я их отпугнул своим красноречием, размахавшись на целую страницу? Но, в конце концов, это моя профессия – в слове выражать, что я думаю и чувствую. И, может быть, не только я, но и те, кто думает и чувствует, как я, но не имеет навыка сформулировать это в письменном слове.

Мимо меня проходит молодая мама с маленьким сыном, рассматривая фотографии погибших детей. Мальчик спрашивает:

– Мама, не понимаю, что здесь случилось?

– Что случилось? Детки погибли.

Надо же, как точно и кратко все сформулировала.

Ко мне подходит немолодая женщина, представляется: «Я Зарема, у меня в школе погибла племянница, она учительницей была, вон там, в третьем ряду ее фотография…»

Я думаю, что сейчас услышу еще одну печальную историю, каких уже слышал и записал за эти годы не один десяток. Но она говорит:

– Вы, пожалуйста, когда поедете по городу, сфотографируйте кинотеатр «Спутник», рядом с универмагом…

– Хорошо, а зачем?

– Там теперь общественный туалет устроили, такая грязь и вонь…

Настроенный на совершенно другой лад, я не сразу понимаю, чего она от меня хочет.

– Напечатаете в газете, может быть, властям стыдно станет, они его закроют или хотя бы приведут в порядок!..

Ну, может быть, думаю я, оно и к лучшему, что эти женщины отвлекаются наконец от своей беды, начинают жить какими-то общими бытовыми заботами и проблемами.

Впрочем, особенно не отвлечешься. То ли у местной власти возникла такая идея, то ли из Москвы ее «спустили», но, одним словом, школу номер один хотят снести, а на ее месте соорудить «мемориальный комплекс». Бесланские матери, понятное дело, крайне обеспокоены, и сделать этого они не дадут, я уверен, на пути первого же бульдозера лягут.

А еще я себе представляю, с каким художественным вкусом и размахом будет спроектирован этот комплекс и, главное, зачем его собираются строить – какие деньги хотят в него «закопать» и «распилить». С нашими чиновниками рентгена не надо – их нехитрое нутро и так насквозь видно. За примерами далеко не ходить – достаточно доехать до Цхинвали.

Лучше бы они, действительно, туалетом занялись, это их стихия, их масштаб. А несчастную нашу школу оставили в покое.